Публикаци

Определением Священного Синода Русской Православной Церкви утвержден поименный список Собора Воронежских святых

Русский ХХ век в свете церковных разделений и проповедь свт. Серафима (Соболева)

ИЗ ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ АРХИЕПИСКОПА ВОРОНЕЖСКОГО И ЗАДОНСКОГО АНТОНИЯ

Деяние Освященного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о прославлении в лике святителей архиепископа Богучарского Серафима (Соболева, 1881-1950)

Архиепископ Богучарский Серафим (Соболев) прославлен в лике святых на Освященном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви 3 февраля 2016 года

Мысли архиепископа Серафима (Соболева), записанные духовными чадами

Подворьем Русской Православной Церкви в Софии снят фильм об архиепископе Богучарском Серафиме (Соболеве)

Свидетельства о чудесах при молитвенном призывании архиепископа Богучарского Серафима (Соболева), совершившихся после его кончины

«Преодолевший разделение. К жизнеописанию архиепископа Серафима (Соболева)»

Пастырское служение архиепископа Серафима (Соболева) в Болгарии

Русский ХХ век в свете церковных разделений и проповедь свт. Серафима (Соболева)

Опубликовано 21 сентября 2017

Десятилетие воссоединения Русской Церкви мы отмечаем в год столетия русской революции. Россия подошла к этим юбилеям не в том состоянии, которое можно было бы назвать устойчивым. Представляется, что нас ждет нарастание как внешних, так и внутренних вызовов, что в конце концов с новой силой и остротой поставит перед нами вопрос о выборе исторического пути. Поэтому все трещины, еще недавно казавшиеся микроскопическими, начинают у нас на глазах расширяться, и противоречия, подобные тем, которые существовали между двумя частями Русской Церкви в оценке истории минувшего века, которые вызвали почти незамеченные в России десятилетней давности расколы в диаспоре, где часть верующих отвергла самую идею объединения, теперь выступают все более зримо, а общество все чаще требует от верующих отчета в их взглядах на события столетней давности.

«Представляется, что нас ждет нарастание как внешних, так и внутренних вызовов, что в конце концов с новой силой и остротой поставит перед нами вопрос о выборе исторического пути».

Недавние шествия «Бессмертного полка», особенно в городах Украины, наглядно показали, что значит для разделенного русского мира опыт грозного ХХ столетия. Именно этим, а не сознательным принятием тех или иных идеологем, определяется важность обращения к советской эпохе – пока что ностальгического, со стороны организаторов по большей части даже симулятивного, но в связи с проблемами социальной инфраструктуры все более проявляющего тенденцию к осмысленности. На фоне отрицательной демографии, распада общественных институтов (особенно семьи), повторяющихся локальных экологических и техногенных катастроф все отчетливее проступает фактор мобилизации как наиболее адекватного типа ответа на вероятный обвальный рост угроз. Основой для мобилизации служит идея всенародного подвига. Именно этим, а не чем иным, объясняется неугасающая в народе популярность фигуры И.В. Сталина. Но любая мобилизация сил народа вызовет или противодействие со стороны выгодополучателей текущего состояния дел, или попытку использовать ее и поставить себе на службу: вот почему на положение дня сегодняшнего, имеющего в реальности не так уж много общего с кануном революционных событий 1917 г., экстраполируются призраки противостояний того времени.

«Главная проблема состоит в том, что и внутри Церкви заметны те же трещины и разломы, которыми страдает общество».

С этим связано и пристальное недоброжелательное внимание различных творцов общественного мнения к поведению представителей Церкви в прошлом, проявляющееся чаще всего в спекулятивном тиражировании документов – таких, как отрывки приветствий в адрес Гитлера от духовенства зарубежной Церкви (со стороны условных «левых»), или здравицы отечественных иерархов в честь Сталина (со стороны условных «правых» и националистов). Церковь критиковать легко, так как она по своей природе претендует на то, что превышает человеческие силы, и критик может не беспокоиться относительно собственных гипотетических действий на месте критикуемых лиц, особенно учитывая уровень лежавшей на них ответственности. Но главная проблема состоит в том, что и внутри Церкви заметны те же трещины и разломы, которыми страдает общество.

Если мы внимательнее присмотримся к истории, то должны будем признать, с одной стороны, ограниченность и близорукость критики, зараженной фарисейским высокомерием, а с другой стороны, тот факт, что политические пристрастия или компромиссы обладают способностью сильно возмущать внутрицерковный мир. Это последнее обстоятельство и открывает для нас подлинно вневременной, канонический смысл воссоединения: оно показало, что ни реваншизм белоэмигрантов, ни экуменизм и другие двусмысленности в дипломатической линии нашей патриархии не представляли собой того, что определяло бы внутреннюю сущность служения Церкви как за рубежом, так и в России. А доказательством этому – то, что догматика и духовная жизнь в обеих частях Церкви остались тождественными.

Это не значит, однако, что мы уже осмыслили все то, что нас разделяло. Первой такой датой была декларация митр. Сергия (Страгородского) о лояльности к советской власти (1927 г.), давшая основание для термина «сергианство», который до сих пор используется по самым разным поводам, обладая весьма сомнительным теоретическим содержанием. «Мы хотим быть православными, – писал местоблюститель патриаршего престола, – и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла… сознается нами как удар, направленный в нас». Нельзя не отметить, что для человека, родившегося в СССР, и для потомка белоэмигранта эти слова звучат неодинаково. Требуется значительный обмен опытом, чтобы мог начаться диалог о формулировках, подобный тому, который пытались начать соловецкие узники, выпустившие свой ответ на декларацию[1].

Но даже в этом написанном кровью документе намечены контуры непонимания. То, что у митр. Сергия названо «Родиной», здесь превратилось в «государство», будто бы местоблюститель клялся в принятии Церковью любых успехов и неудач государства, даже в действиях, прямо направленных против Церкви, как своих собственных. Ошибочной была также интерпретация слов первоиерарха, по которой он-де «угрожает исключением из клира Московской Патриархии священнослужителям, ушедшим с эмигрантами, за их политическую деятельность». Митр. Сергий действительно писал: «Мы потребовали от заграничного духовенства дать письменное обязательство в полной лояльности к советскому правительству во всей своей общественной деятельности. Не давшие такого обязательства… будут исключены из состава клира, подведомственного Московской Патриархии. Думаем, что размежевавшись так, мы будем обеспечены от всяких неожиданностей из-за границы». Все дело в том, что местоблюститель в СССР не мог управлять Церковью, часть которой вела за границей антисоветскую деятельность, и целью «размежевания» с его стороны было не наказание эмигрантов, а устранение поводов для репрессий против верующих. То, что в действительности репрессии продолжались, трудно вменить ему в вину.

Соловецкий ответ, однако, вскрыл и действительную болезнь, которой заразило Церковь советское общество. По остроумному замечанию одного нового философа, тоталитаризм отличается от авторитаризма тем, что этот запрещает лишь говорить, а тот не позволяет даже молчать. В декларации о советской церковной политике сказано больше хорошего, чем требовала гражданская лояльность, и соловецкие мученики не преминули заметить это. Их собственные оценки отвечали суровой действительности, своими последствиями демонстрируя, что значит говорить в лицо тоталитарному государству правду о нем самом. Апофеозом процесса, начатого декларацией, можно считать речь патриарха Алексия I перед панихидой по И.В. Сталину. Напомню вам ее начальные строки: «Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало. Упразднилась сила великая, нравственная, общественная: сила, в которой народ наш ощущал собственную силу, которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях, которою он утешался в течение многих лет»[2].

Я ни в коей мере не признаю за нами права подозревать архиерея блокадного Ленинграда в трусости или цинизме. Патриарх говорил голосом общества, потому что считал, что так лучше для Церкви; в своей речи он выразил то, что чувствовало большинство, не исключая и многих верующих. Вопросов, которые в обществе не могли быть подняты, не мог в официальном документе поднять и он. Тем более трудно отделаться от мысли об эзоповом языке, читая подзаголовок пасхального послания в том же номере ЖМП за апрель 1953 г.: «Смерти празднуем умерщвление». Такая смесь двух языков – эзопова и эпического – и есть то, чему противостоит ясная, чистая церковная манера выражения соловецких узников.

Ни в коем случае нельзя сказать, что именно такая манера отличает большинство документов по политическим вопросам, выходивших в белой эмиграции. Духовенство рассеяния часто так же, как и московское, говорило на языке своей паствы, мыслившей в категориях гражданской войны. Правда, весь пафос был направлен против большевизма как антирелигиозного, а не социального движения. Экономическая альтернатива ему, кроме абстрактного права частной собственности, оставалась неясной. Пражский манифест КОНР, получившего в 1944 г. поддержку части эмигрантского духовенства, вообще рисует будущее России как национал-социалистическое, что, конечно, полностью расходится с планами германской оккупации СССР. Тем не менее, свои основания для радикального антибольшевизма у эмигрантов имелись, и они, вопреки вульгарным интерпретациям, вовсе не лежали в области классовой борьбы. Победа марксизма, соответственно его многочисленным собственным декларациям, понималась как разрыв с исторической Россией, поэтому его противники могли с полным правом осознавать себя борцами за историческую Россию. Они только не могли или не хотели видеть, что в действительности после прихода к власти большевиков Россия продолжила свое историческое существование, и прежде всего потому, что красная утопия не была навязана большинству русских людей маленькой группой сектантов, а стала на какое-то время живым верованием этого самого большинства.

«Противоположную оценку ХХ века, которая разделила Русскую Церковь, ни со стороны Москвы, ни со стороны зарубежья нельзя назвать цельной и продуманной».

Известный приветственный адрес Гитлеру митр. Анастасия (Грибановского) по поводу освящения русского собора в Берлине (1938) содержит такие слова: «Лучшие люди всех народов, желающие мира и справедливости, видят в Вас вождя в мировой борьбе за мир и правду. Мы знаем… что верующий русский народ, стонущий под игом рабства и ожидающий своего освободителя, постоянно возносит к Богу молитвы о том, чтобы Он сохранил Вас, руководил Вами и даровал Вам свою всесильную помощь»[3]. Самое примечательное в этих словах то, что они передают запах грядущей войны, причем ясно, с какой стороны готовится нападение. «Обессиленные и закрепощенные по лагерям, заводам и колхозам русские люди были бессильны подняться против международной атеистической силы, засевшей в Кремле. – пишет в 1941 г. представитель евлогианских приходов в Германии архим. Иоанн (кн. Шаховской). – Понадобилась железно-точная рука германской армии. Ей ныне поручено сбить красные звезды со стен русского Кремля. И она их собьет, если русские люди не собьют их сами»[4]. Двусмысленность последней фразы, подразумевающей, что русские люди смогут противостоять немцам, если успеют свергнуть Сталина, как нельзя лучше отражает иллюзии русской эмиграции. «Вам, богатырям духа… – опять проповедует митр. Анастасий членам КОНР в 1944 г., – суждено свершить великое дело освобождения Родины… В тягчайшие времена истории порой из народных недр начинают бить какие-то творческие струи и тогда… мысль невольно ищет вождей, которые бы воплотили в себе мысль и волю всего народа»[5]. Так, накануне военной катастрофы Германии, сторонники «крестового похода» против большевиков еще надеются на появление в России народного вождя, который переломит ход войны, якобы начатой против «вождя народов», а не против самого русского народа.

Мы должны сразу же отсечь выводы, которые делает из всех подобных воззваний нечистоплотная критика: первый, что русские иерархи заискивали перед Гитлером, и второй, что сами они по мировоззрению были нацистами. Документы уничтожают спекулятивную простоту этих ярлыков. Изучая идейные процессы в эмиграции, мы видим, что заблуждения, побудившие часть ее к поддержке Германии, лежали не в области компромисса с совестью или расовых теорий, а исключительно в области мыслей о России. Эти эмигранты действительно считали народы России угнетенными, а немецкое вторжение – той искрой, что поднимет их на восстание против советской власти, создаст национальное движение, с которым вынуждены будут считаться сами немцы. История горько посмеялась над их мечтами. Перед нашим же, постсоветским временем продолжает стоять вопрос о том, почему русский народ ответил на вторжение такой сплоченностью, которая свела на нет все первоначальные успехи немецких армий, казавшиеся горячим головам белоэмигрантов прямым подтверждением их правоты.

«Не монархия составляет условие для православия, но православие русских людей есть первая предпосылка для дарования им царя».

Итак, противоположную оценку ХХ века, которая разделила Русскую Церковь, ни со стороны Москвы, ни со стороны зарубежья нельзя назвать цельной и продуманной. Для советских людей сложившаяся в кровавом революционном брожении система была положительной данностью, эмигрантам она представлялась точно так же данностью отрицательной, само устранение которой должно вернуть России ее красоту, мощь и благочестие. Но 1991 г. и последующая четверть века решительно ниспровергли обе эти точки зрения: на самом деле как СССР не был нормальным, исторически долговечным состоянием России, так и его разрушение само по себе не сулило ей ничего хорошего. И это прискорбное обстоятельство ведет нас к переоценке самого истока всего, что с нами произошло – состояния русского общества в канун революции. Свт. Серафим (Соболев), которого трудно назвать ни типично московским, ни типично эмигрантским архиереем и богословом, но который имеет преимущество перед многими в том, что прославлен в лике святых, дал следующую оценку этому состоянию:

«Будем всегда помнить, – писал он в “Русской идеологии”, – за что мы наказаны Богом. Да, переживаемые беды случились в нашей русской жизни оттого, что мы отступили от православной веры. Но этого не было бы с нами, если бы мы не возгордились»[6]. При оценке «Русской идеологии», сочинения 1939 г., обычно указывают на монархизм святителя и на то, что его текст представляет собой лишь манифест идеала монархии. Между тем, в сущности это не манифест, а проповедь, в которой объясняется, почему тысячелетняя монархия была Россией утрачена и как она может возродиться. Проповедь прежде всего покаяния, «как первого выражения смирения», по слову святителя. Согласно этой проповеди, не монархия составляет условие для православия, но православие русских людей есть первая предпосылка для дарования им царя. Основой монархической власти является со стороны народа – смирение перед Богом, а со стороны государя – послушание Церкви, с той оговоркой, что стремление самой Церкви «к политической и государственной власти было бы равносильным стремлению к… самоуничтожению»[7]. Поскольку сохранение православной веры дает исторический смысл и цель государственной жизни русского народа, заселению им его необозримых пространств, царская власть, как функция от этой цели, не может противоречить его национальным интересам. Иными словами, она не будет функцией от его исторической растерянности, каковой являются другие формы власти.

В связи с таким определенным учением святителя о связи между жизнью народа и характером власти возникает вопрос: может ли сегодня православие стать на место искомой идеологии в России? Вопрос этот не терпит скоропалительных ответов. Здесь, прежде всего, следует усвоить, что «идеологией» митр. Серафим называл не официоз, а самую живую и активную часть мировоззрения. Навязывание православия в качестве официоза находилось вне поля его зрения, т.к. совершенно противоречило условиям времени, но из дореволюционной эпохи свежа была память о том, как формальная церковность служила ширмой для нецерковного, канонически преступного образа жизни высшего общества, которым заражались и народные слои. Нет ничего более чуждого монархизму святителя, чем идеализация дореволюционной России. А мы вряд ли можем отрицать, что те пороки, на которые он сетует, присущи русскому обществу теперь не меньше, чем тогда. Следовательно, православие просто по факту не является сегодня идеологией нашего народа, и восстановление монархии в настоящий момент невозможно. Тем не менее, по аналогии с молниеносностью, которая бывает присуща искреннему обращению к вере, христианин должен представлять себе и возможность прихода к власти царя.

До войны святитель молился «о вразумлении безбожной власти в России или же об освобождении от нее нашего Отечества»[8]. Тем не менее, он отказался благословлять офицеров Белых армий на сотрудничество с Вермахтом, а в 1943 г. не принял участия в Архиерейском совещании, организованном в Вене митр. Анастасием. В 1945 г. епископ Серафим присоединился к Патриархии, каноничность которой никогда не ставил под сомнение и связь с которой всегда поддерживал, тем самым поставив себя в некоторую зависимость и от совета по делам религий. В определенном смысле такой шаг можно считать вынужденным, ведь Болгария, где он служил, была занята Красной армией. Но вынужденность эту не следует преувеличивать. Святитель мог уехать или попроситься в состав болгарского клира. Его поступок свидетельствует о том, что положение Церкви в СССР он считал изменившимся. И не он один: о сохранении открытыми храмов на отвоеванной Красной армией земле говорили даже эмигранты в Германии в 1944 г.

«Без всенародного покаяния подведение итогов ХХ столетия едва ли возможно».

Тем не менее, торжество Церкви в стране победившего социализма вряд ли могло иметь место. На что же надеялся свт. Серафим, твердо веривший в пророчества о возрождении России? «Как в древнем Израиле, так и ныне в русском народе несомненно осталось здравое семя, – писал он в 1941 г., – и найдется среди русских людей немало таких, для которых эти понятия [православие и русская идеология] тождественны и в настоящее время. В таком отождествлении скрывается залог будущего возрождения нашей Родины»[9]. Особенно ценна в наследии свт. Серафима идея всенародного покаяния в грехе отступничества от нравственного идеала. Вздутием информационного пузыря православного триумфализма, возбудившего в обществе ответную реакцию в виде пристального внимания к мнимым и действительным порокам служителей Церкви, мы обязаны, на мой взгляд, именно несправедливому отвержению этой идеи священноначалием и патриотической общественностью в конце прошлого века. Между тем, без всенародного покаяния подведение итогов ХХ столетия едва ли возможно.

«Задачу активных церковных людей святитель видел в недопущении экуменического слияния Православной Церкви с католицизмом и протестантизмом, которые содержат истину поврежденной, а также в сохранении здравых обычаев».

Не политическая активность Церкви, по слову свт. Серафима, ляжет в основу подъема народного духа, но ее православность. Неудивительно, поэтому, что, в отличие от многих зарубежных архиереев, он свои усилия направлял на защиту правого вероучения, а не политических партий, и самая его монархическая программа, как всецело религиозная, смотрелась вызывающе аполитично. Задачу активных церковных людей святитель видел в недопущении экуменического слияния Православной Церкви с католицизмом и протестантизмом, которые содержат истину поврежденной, а также в сохранении здравых обычаев, таких, как значимый для богослужебной и аскетической жизни Юлианский календарь, строгие нормы монашеского жития и канонический строй церковной власти. В наши дни, когда внешняя и внутренняя церковная критика все больше обращает внимание на ортопраксию, представляется ценным твердый акцент на ортодоксии, сделанный свт. Серафимом в его эмигрантских сочинениях и в докладе на Всеправославном Совещании 1948 г. в Москве. «Да, мы одиноки. – говорил он тогда. – Но в этом одиночестве, в этой нашей обособленности… залог спасения не только Русской, но, может быть, и всей Вселенской Православной Церкви». После кончины святителя «одиночество», которым он назвал неучастие в экуменическом движении, все-таки было нарушено. Принесло ли это Русской Церкви пользу? И не платим ли мы вынужденным одиночеством усеченной исторической России за ее отказ от одиночества Христова, когда она была еще могучей? Во всяком случае, канонизация свт. Серафима побуждает нас задуматься об этих вопросах.

[1]     Русская Православная Церковь и коммунистическое государство: 1917-1941. Документы и фотоматериалы. М., 1996. C. 232-234.

[2]     Журнал Московской Патриархии. №4 (1953). С. 3.

[3]     «Церковная жизнь», № 5-6 (1938).

[4]     «Новое слово», № 27 (29. 06. 1941).

[5]     «Воля народа» (Берлин). № 3/4 (22. 11. 1944).

[6]     Русская идеология, гл. 3.

[7]     То же, гл. 6.

[8]     То же, гл. 4.

[9]     Об истинном монархическом миросозерцании, гл. 13.

Примечание редакции сайта Аналитического центра свт. Василия Великого: настоящая статья И. С. Вевюрко была представлена в качестве доклада на конференции к 10-летию воссоединения РПЦ и РПЦЗ 18 мая 2017 г., проведённой по инициативе Аналитического центра свт. Василия Великого и Общества развития русского исторического просвещения «Двуглавый Орёл».



Материал связан с:  Серафим (Соболев), Богучарский археп., свт.: †1950

Возврат к списку